Сословие свободных?

Четверть века назад мне довелось под водительством незабвенного Бориса Степановича Скобельцына (1921–1995) немало путешествовать по достопримечательным уголкам Псковского края, которых этот выдающийся псковский архитектор-реставратор и фотограф-летописец – сам, к слову, русский аристократ хорошего рода – был незаменимый, неповторимый знаток.

Исторический феномен служилого сословия, посаженного на землю и наделённого от государства некоторыми исключительными правами над крестьянами, специфическое значение инструмента государственной централизации приобрёл при Иване III.

Если в первой половине 1980-х годов у какого-нибудь недалёкого городского жителя «страны советов» ещё могли, теоретически, сохраняться какие-то иллюзии о нормальности «советского образа жизни» и в целом строя, учинённого в России де юре ныне покойной КПСС, то стоило лишь «пересечь границу града» и оказаться на сельском просторе – любые подобные представления должны были моментально выветриваться из головы.

«Вывернутые с корнем» останки храмов, вросшие в почву усадебные дворцы с пустыми оконными «глазницами», загаженные повырубленные парки, дичающая природа, уже отбирающая у человека всё, что было прежде отвоёвано упорным трудом за тысячу лет. Циклопическая картина разрушения (повсеместно единая, неизменная) показывала ясно, что война на искоренение русского народа была в ХХ веке проведена со всей основательностью.

Однако у ада, как известно, есть много уровней. Спускаться по его ступеням можно долго.

Прошло 25 лет. Антикоммунистическая революция отшумела над Россией, вычитая из народонаселения свою (огромную!) долю безропотных и напрасных жертв. Она, казалось бы, поначалу победила. А вот теперь, по-видимому, общество приходит к консолидированному пониманию: война по ликвидации России в полной мере продолжается. Она идёт бешеным темпом к финалу – в иных формах, но не меняя гибельной сути. Это, помимо прочего, необыкновенно ясно видно на сегодняшней судьбе системно уничтожаемых памятников истории и культуры.

Разрыв с почвой

Современная нам Псковская область (уже обезлюдевшая, лишённая тысяч населенных пунктов и качественной дорожной сети) обширна и географически сложна. В ней, даже не слишком всматриваясь, можно различить сразу, по крайней мере, пять разнохарактерных и имеющих различные исторические судьбы регионов. Это (1) древняя Псковская Земля; (2) восток с городом Порховом – бывшая Шелонская пятина Новгорода; (3) Плюсский северо-восток, прежде входивший в Санкт-Петербургскую губернию; (4) юго-восток, примыкающий к городу Великие Луки и более тяготеющий к центральной, а не к северо-западной России; наконец, (5) юг с некогда строившими свою общественную жизнь на базе Магдебургского права городами Невель и Себеж.

При Петре Великом русская государственность впервые посягнула в реальности стать тотальной.

Этот юг входил до 1772 года в состав Речи Посполитой, и сегодня в большой мере родствен Витебской области в границах независимой Белоруссии*.

В силу своего сложносоставного характера Псковская область может служить моделью России в целом. Рассматривая какую-либо проблему, важную для Псковского края, мы можем быть уверены в её актуальности для всей страны. Опыт решения наших проблем был бы ценен и для России.

В продолжение 2-й половины ХХ века и в особенности в последние двадцать лет мы видим, как по мере катастрофической депопуляции и ухода населения в города на пространстве области возникают лакуны запустения – некие «серые пятна» дикой природы, наступающей на прежде обжитой и ухоженный ландшафт. Но важно осознать, что главной (может быть, смертельной) бедой России является даже не сама депопуляция славянского населения в коренных русских областях. Количественно населённость Восточно-Европейской равнины колебалась и в прошлом (очень сильно: достаточно вспомнить, что население Московии накануне Петровских реформ составляло, по некоторым оценкам, восемнадцать миллионов человек, а по исходе означенных «преобразований» - лишь одиннадцать). Сущностная проблема – именно необратимый отток народа с его земли, с почвы.

Пассионарная теория этногенеза, созданная Львом Николаевичем Гумилёвым (1912–1992) – над которым у нынешних постмодерновых снобов принято посмеиваться, но которого до сих пор никто не опроверг, как почти никто и не понял – с медицинской безжалостностью констатирует: этнос, оторванный от сформировавшего его кормящего ландшафта, обречён на быструю дезинтеграцию и исчезновение.

Дальнейшая концентрация населения в городах (которые и сами уже, за исключением Москвы, начинают демографически сокращаться) может означать предстоящее при каких-либо катастрофических событиях (к примеру, большая война. - Авт.) вымирание подавляющей части народа – и тем самым безвозвратный исторический финал России.

С таким вектором «развития» мириться невозможно. Если мы (как нация, государство, общество) ещё хотим хотя бы попытаться остановить этот процесс – надлежит применить все средства к увеличению привлекательности сельской, провинциальной жизни.

Псковской области настоятельно необходима оптимизация, понимаемая не как упрощение и сжатие всей общественной структуры, но как её усложнение и интенсивное «расширение» внутрь.

В качестве меры по борьбе с депопуляцией и деградацией сельских территорий необходим целый комплекс проектов, в равной степени реализуемых из федерального и областного центров и увязанных с общественной инициативой, идущей с мест.

Главнейшая составляющая в этом (конечно, помимо безусловного права частной собственности крестьянина на землю) – культурное наследие русского народа, всё ещё рассеянное по утрачиваемой нами территории, оплодотворяющее её и благословляющее.

Одно дело – осваивать заново искусственно созданную пустыню, утыканную мириадами обрубленных дотлевающих «корней». И совсем иное – возвратиться на собственную материнскую почву, облагороженную и преображённую трудом предков, их памятью за полтора тысячелетия.

Комплексная регенерация (восстановление) дошедшего до нас всё ещё богатого историко-архитектурного наследия (а оно – в лучшем случае лишь малая доля того богатства, которое было в России сначала создано и затем уничтожено), реализуемая как общенациональный проект, способна одушевить и консолидировать общество, укрепить внутренние связи в рамках регионов и всей страны. Новый «союз» народа с ландшафтом может вернуть веру в будущее.

Наследство без наследников

Однако величайшим препятствием к этому и массовым заблуждением чиновного класса, сегодня в нашем Отечестве правящего, является отношение к историко-архитектурным памятникам (равно в городах и весях) как к докучной затратной обузе. Обузу эту вроде бы неприлично совсем бросить, уничтожить открыто. Но и вкладывать в неё деньги, которые могут быть гораздо более лёгким и скорым способом присвоены и выведены из России, либо просто потрачены на себя, мучительно жаль. В результате дело уничтожения наследия русского народа (избавления новых хозяев от обременений, с этим наследием связанных) часто бывает предоставлено силам природы. Тысячи и тысячи памятников общенационального значения по всей России продолжают уходить в землю, растворяться от непогоды в дождь и мороз.

Император Пётр III издал «Манифест о вольности дворянства», которым освободил дворян от обязательной государственной службы как условия обладания правами на землю и крепостных.

Между тем такое положение в большой мере обусловлено даже не каким-то рациональным расчётом, а элементарно низким культурным уровнем управляющей «элиты», органическим отсутствием у неё видения каких-либо перспектив. Ведь поддержание наследия, его регенерация в современную жизнь, повсюду в мире экономически оправданы, выгодны. Многие страны, большие и малые, только этим и живут. Исторические и архитектурные памятники и сегодня остаются одним из важнейших ресурсов страны, мощным потенциалом, залогом успешного будущего (которое при неизменении господствующего сейчас отношения государства к культурному наследию не наступит).

Наследие Псковского края вне городов подразделяется (условно, в самом первом приближении) на два больших кластера. Во-первых, церковные памятники – храмы и монастыри. Во-вторых, дошедшие до нас в очень разной сохранности, в большинстве своём бесхозные и исчезающие, бывшие помещичьи усадьбы.

Обе категории были бы равно важны для нормальной жизни возрождающегося общества. Но если у памятников церковного строительства за последние двадцать лет возникла устойчивая надежда на восстановление (до какой степени научно обоснованное – вопрос иной, он выходит за рамки данной публикации), то у русских усадеб в их массе по-прежнему нет никаких видов на живое будущее.

С одной стороны это, конечно, предопределено так и не прояснёнными до конца, не выведенными на отчётливую правовую основу отношениями собственности в нашей стране. Я имею в виду отказ от полноценной постреволюционной реституции в 1990-е годы. (Вопрос о необходимости полномасштабной реституции всё ещё нависает над обществом. Надо надеяться, что когда-то она всё же будет осуществлена, и это станет ключевым поворотом в общественной истории страны.)

Однако очевидная невостребованность в текущий момент усадебного наследия в целом объясняется не только прямыми экономическими и юридическими факторами. Помимо них здесь, по-видимому, гораздо сильнее действуют ментальные, социально-психологические причины.

К примеру, церковь, выказавшая в наше время завидный темп в собственном материальном обустройстве – это единственный живой институт, прошедший сквозь всю отечественную историю. Возрождая культовые памятники, она лишь вбирает своё, оставаясь той же, что при их создании. Но никакого светского крыла общественного возрождения сегодня в России нет. У русского дворянства как у ответственной за страну элиты нации нет наследника, продолжателя.

Новые хозяева, явившиеся в последнее двадцатилетие, до такой степени противоположны аристократии по своему генезису и психологической природе, что от них какой-либо регенерации дворянских усадеб ждать не приходится. Им эти остатки былого ни в каком качестве не нужны – разве только под снос. И дело не в дороговизне реставрации: просто всё, связанное с подлинно аристократическим укладом жизни (к примеру, парк, открытый пейзажу) антипатично финансово могущественной сегодня корпорации нуворишей.

Им более родствен тотальный Забор, понимаемый как некое «метафизическое начало», наглухо отъединяющий выгороженное «секретное» пространство от ландшафта и общества. Сопоставим с образом помещичьей усадьбы нынешние «коттеджные посёлки» за загородками! Сегодняшний «хозяин жизни» подспудно чувствует (и это выражается в эстетике архитектуры, в её языке) свою абсолютную поверхностность, временность на русской земле. Он здесь словно инопланетянин в своей «тарелке», Баба Яга в ступе: всегда готов к вылету.

При поиске путей к регенерации погибающего помещичьего наследия важно понять эстетико-социальную сущность усадьбы, осознать её как архитектурно-ландшафтный синтез.

Вот, например, анфиладный план барского дома ампирного времени соответствует планировке монарших дворцов – зданий, по своей типологии столь же общественных, сколь и частных. Здесь выражена открытость дворянства обществу, его социальная уверенность и, в большой мере, конструктивная ответственность за страну, реализованная в форме господства над ней.

Сходным образом французский (либо английский) парк дворянского имения всегда разомкнут в широкий пейзаж и, как правило, не ограждён. Понятно, что крестьянский страх оберегал покой дворянских семейств лучше любой ограды. Но всё же поучительно сравнить гордое господство помещичьей усадьбы в ландшафте с нынешним типом загородных особняков, как бы тоже стремящихся к синтезу городского и сельского жительства, но заведомо отграниченных от среды.

Коротко говоря, нам не удастся постичь стилевую природу дворянского наследия и подобрать ключи к его будущим судьбам, не проникнув в специфику аристократической ментальности. Необходимо вспомнить, чем является помещичье сословие в отечественной истории – чем оно было в эпоху своего социального господства; чем остаётся оно и для нас по сей день – через русскую культуру Нового времени.

Традиционная культура Древней (допетровской) Руси имела этнические, фольклорные корни. Она была построена на менталитете средневекового теократического общества, едином в главных чертах для всего христианского мира.

Культура России Нового времени – светская, наследовавшая ментальность западноевропейского Ренессанса – имела чёткую сословную принадлежность, была в подавляющей степени создана дворянами и до середины XIX века им, почти исключительно, принадлежала.

Наша же сегодняшняя культура (как, в равной степени, и культура советского периода) – в меру своей априорной светскости, как плод масштабного влияния Запада, привнесённого Петром I, – есть по необходимости лишь производная от культуры дворянской – либо её развитие, либо её антитеза.

Таким образом, вопрос о разрозненных остатках дворянских усадеб вырастает для нас в проблему будущего России. Это вопрос о соотношении культуры и общества, о городском и деревенском укладе жизни, об укоренённости русского народа на своей земле, о кормящем ландшафте как основе этногенеза.

Всевластные слуги

18 февраля 1762 года, незадолго до своего свержения и убийства, император Пётр III (1761–1762 годы правления) издал «Манифест о вольности дворянства», которым освободил дворян от обязательной государственной службы как условия обладания правами на землю и крепостных.

Этническая немка Екатерина II уже совсем не чувствовала всеобщей соборной солидарности русского этноса и осуществила освобождение дворянства ценой одностороннего закрепощения крестьян.

19 февраля 1861 года Александр II (1855-1881 годы правления) освободил русское крестьянство от крепостной зависимости. Миновавшее между этими датами столетие без одного года стало временем дворянского всевластия над Россией и эпохой классической русской культуры.

Но девяностодевятилетнему дворянскому царству предшествовало более трёх веков предыстории. Сам исторический феномен служилого сословия, посаженного на землю и наделённого от государства некоторыми исключительными правами над крестьянами, явился впервые ещё в домонгольское время. Однако специфическое значение инструмента государственной централизации он приобрёл при Иване III (1462–1505 годы правления).

Новые помещики были в конце XV века уже не дружинниками, вассалами удельных князей, но (через головы этих всё ещё существовавших феодальных владетелей, напрямую, «вертикально», так сказать) слугами центральной московской власти. Уже при начале своего формирования дворянство становилось классом, наиболее полно воплощающим в себе централизованную всероссийскую империю.

Вплоть до эпохи Петра I (1682-1725 годы правления) между служилым дворянством и боярством – родовой вотчинной аристократией – пролегала социальная пропасть. Боярин, наследовавший свою землю и крестьян, существовал помимо московского государства, как бы до этого государства, на началах некоторого договора («контракта») с ним – т. е. на изначально равных правосубъектных основаниях. Боярская аристократическая государственность – это сословная земская монархия, ограниченная обычным правом (на манер английской модели конституционности).

Напротив, русский дворянин – это человек самодержавия. По сути своей он опричник, полностью от государства зависимый и абсолютно служащий ему. Значительная вертикальная мобильность всегда существовала в русском обществе. Изначально дворянство есть весьма демократический (из низов поднявшийся) класс.

Русская история между Иваном III и Петром I (т. е. вся история централизованного московского царства) – это время детерминируемого властью постепенного встречного движения между боярством и дворянством: их уравнения в правах, в статусе, в сущности. Аристократия при этом падала в своём значении; дворянство, а с ним и в нём централизованная государственная власть – усиливались и укреплялись.

При Петре Великом русская государственность впервые посягнула в реальности стать тотальной. Ещё Иван Грозный (1533-1584 годы правления) с его опричным террором был первым всплеском такой тотальности. Но всё-таки ему не пришло в голову сделаться формальным главою Церкви, к примеру. Однако это вполне пришло в голову (и удалось!) Петру, отменившему патриаршество и на двести лет превратившему Россию в государство-церковь.

Именно Петру суждено было окончательно поставить знак равенства между боярином и дворянином. Он отменил принцип вотчины как неотчуждаемой государством (помимо исключительных случаев уголовного и политического преследования) наследственной родовой собственности. Отныне все помещики – и потомки княжеской аристократии, и наследники служилых людей – владели землёй и прикреплёнными к ней крестьянами лишь условно: только пока они служили государству.

Пётр ликвидировал тем самым последние остатки аристократической независимости. Однако он всему новому большому сословию землевладельцев присвоил аристократическую честь, достоинство. Надо понимать, что это был момент великой демократизации в России. Но, как всегда бывает в истории по её неумолимой диалектике, демократизации этой было симметрично равномерное усиление крепостного гнёта над остальным народом.

Есть все основания утверждать, что от Петра I и вплоть до Петра III и Екатерины Великой (1762–1796 годы правления) русское государство, созданное Петром I, было вполне тоталитарным. Русское общество, выстроенное этим государством, уподоблялось всеобъемлющей машине, основанной на всеобщем, хоть и разном по характеру, угнетении: на прирождённой, всеобъемлющей, пожизненной обязанности человека обществу в лице государства (к слову, вполне коммунистический принцип!). Этот причудливый противоречивый мир имел идейный черты как европейского поствозрожденческого рационализма XVII столетия (в духе Декарта и Лейбница), так и раннего века Просвещения.

Своеобразный «общественный договор» (конечно, не писанный, но ощущаемый народом интуитивно, да отчасти и декларируемый государством**) всё же лежал в основе русского социального здания. Крестьяне понимали, что баре тоже служат царю (а, значит, в какой-то мере, пусть и очень опосредованно, обществу в целом) – понимали и до поры мирились с угнетением.

Дворяне как граждане

Но вот игрою династической случайности русский престол заняли этнические немцы – Пётр III, потом Екатерина II. Они уже совсем не чувствовали всеобщей соборной солидарности русского этноса и осуществили освобождение дворянства ценой одностороннего закрепощения крестьян.

Лучшие представители русского дворянства предельно остро переживали противоречие тотального угнетения, подмявшего Россию, гражданской природе своего сословия. Создатель «Русской Правды» декабрист Павел Пестель – тому ярчайший пример.

Поначалу Россия ответила на такую политику Пугачёвской войной, которая жестокой силой была подавлена. После этого воистину русские дворяне стали обладателями крепостных душ как бы по праву завоевания… В этом состоит историческое преступление дворянского сословия (и в целом всей императорской России), которое не может быть прощено.

Известно, что лучшие представители русского дворянства предельно остро переживали противоречие тотального угнетения, подмявшего Россию, гражданственной природе своего сословия. В этом они скоро пришли к окончательному сословному самоотрицанию. Создатель «Русской Правды» (республиканского проекта российского государственного устройства) декабрист Павел Иванович Пестель (1793-1826) – тому ярчайший пример***.

Заглавие настоящей вводной статьи, открывающей большую и острую тему судьбы наследия русского дворянства – «Сословие свободных?» - снабжено вопросительным знаком не случайно. Оно содержит неразрешимое противоречие. Сословие свободных невозможно. Ведь если «сословие» – значит, только часть общества; иные составляющие которого не свободны. Но, согласно универсальной диалектике истории, наличие в обществе, например, рабовладения, как его основы, определяет и программирует рабовладельцев ничуть не в меньшей степени, чем рабов. Воздействует на них пусть и зеркально, но столь же сильно.

Тем не менее, именно дворянство, несомненно, было и остаётся самым свободным, творческим, ответственным, гармоничным сословием в реализованной до сих пор истории нашей страны. Именуя себя «подданными», дворяне стали на своём кратком историческом пике (1785–1825) корпорацией граждан. Нетрудно заметить, что сорокалетний период этот в целом совпадает с пушкинским временем, которое по обычаю именуется «Золотым веком русской культуры».

Но в чём же в социально-экономическом плане состоял этот золотой век? В неограниченном крепостном рабстве для собственного народа. А для дворянства – в утверждении этого рабства и в одностороннем использовании его экономических плодов.

Когда после крестьянской реформы 1861 года, в эпоху Александра II, разночинцы «пошли в народ», они делали это как бы в упрёк русскому дворянству, которое, по их мнению, не справилось со своей цивилизационной миссией – вывод, более чем спорный (тем более, что и значительное количество народников происходило из дворян).

Русский помещик исстари был всевластным представителем государства (оно же – общество) для своих крепостных. Это государство (а, по словам А. С. Пушкина, «правительство все-таки единственный европеец в России» [см.: Пушкин А. С. Письмо к П. Я. Чаадаеву от 19 октября 1836 г. Черновая редакция. В кн.: Чаадаев П. Я. Полное собрание сочинений и избранные письма в 2-х т. М., 1991. Т. 2. С. 465]) задолго до реформ Александра II пришло в народ лице десятков тысяч дворянских семейств.

О просветительской, патерналистской функции поместного дворянства, о крепостном праве, как о проекте, трагически извращённом десятками тысяч скотининых, собакевичей, сквозник-дмухановских, о неисполненной в целом обязанности дворян перед крестьянами в большой мере говорит самая непонятая книга Н. В. Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями».

Но односторонняя свобода дворянского сословия – свобода за счёт остального народа и в ущерб ему – была необходимым воздухом для рождения великой культуры. Здесь раскрывается трагедия русской истории, тот узел внутренних противоречий в ней, который был «разрублен» лишь национальной катастрофой начала ХХ столетия.

Вглядываясь в эту проблематику, нам дано ощутить, что в каждый новый свой «день» русская (и мировая) история во всей огромности неотступно предстоят нам – сегодня живущему поколению – как некая задача, терема, которую именно мы, заново и по-своему, призваны решать и доказывать.

+ + +

После изложенного уместно спросить себя: была ли справедлива и заслужена историческая катастрофа дворянства, которая смела его и созданную им рафинированную культуру с лица земли? – Несомненно. Но уместно ли нам сегодня радоваться этому торжеству справедливости? – Разумеется, нет! Смерть – справедливое наказание (с точки зрения Ветхого Завета) для Адама, свершившего предвечное грехопадение в Раю; но можно ли радоваться смерти, тем более, собственной?..

19 февраля 1861 года Александр II освободил русское крестьянство от крепостной зависимости.

Крепостничество является как бы первородным грехом, родовым проклятием русской культуры. В нём – зерно её распада. Но только в культуре – корень воскресения нации, в культуре и её наследии.

Мы набросали здесь более чем краткую и достаточно общеизвестную схему русской истории, освежая её в читательской памяти, только потому, что без её понимания невозможно понять феномен русской усадьбы и нащупать пути к спасению скромных материальных остатков этого феномена, почти безвозвратно канувшего в прошлое.

Но (вместе со страной) еще не уничтоженного окончательно.

Продолжение следует.

Публикация подготовлена в рамках проекта «Именья родовые». Проект поддержан администрацией Псковской области в рамках регионального конкурса средств массовой информации «Модернизация сферы культуры и туризма региона».

* Помимо перечисленных, ещё в два-три «подрегиона» могут быть выделены Гдовский район, в Средние века принадлежавший Псковской республике, а в XIX-м столетии отходивший к Санкт-Петербургской губернии; Печорский и Пыталовский районы, в 1918–1944 годах принадлежавшие Эстонии и Латвии соответственно.

** Вспомним знаменитую речь Петра к войску при начале Полтавской баталии (сочинённую на самом деле много позже Феофаном Прокоповичем, но от этого лишь более значимую для нашей темы): «Итак не должны вы помышлять, что сражаетесь за Петра, но за государство, Петру вручённое, за род свой, за Отечество!» и т. д. Здесь мы встречаем «государство», пусть и Богом, но всё же монарху «вручённое» (а, значит, – на известных условиях). Здесь государство это трактовано как ипостасный представитель и выразитель Отечества и рода (народа, то есть общества), которые в их целокупности принимаются за высшую ценность; таким образом, государство даже для тирана-Петра – в конечном счёте, только средство к благоденствию народа (общества).

*** Показательно, что, мучимый внутренними противоречиями, как и большинство декабристов, в своём последнем перед казнью письме родителям от 1 мая 1826 года из Петропавловской крепости Пестель написал: «Я должен был раньше понимать, что необходимо полагаться на Провидение, а не пытаться принять участие в том, что не является прямой нашей обязанностью в положении, в которое Бог нас поставил, и не стремиться выйти из своего круга. Я чувствовал это уже в 1825 году, но было слишком поздно». // Цит. по: Туманский В. И. Из его бумаг // Русская старина.1890. Т. 67, № 8.С. 385.