Татка сидела за столом на кухне и жевала сосиску. Ноги её не доставали до пола, и она болтала ими, ёрзая на табуретке. У Тётки почему-то всегда были очень вкусные сосиски – не такие, как дома. И картофельное пюре со сметаной было намного вкуснее. От самой Тётки тоже приятно пахло, но, несмотря на всё это, Татка её побаивалась.
Рисунок Алексея Белокурова |
- Ты, Лёнька, зря на меня обижаешься, – говорила Тётка Отцу, подкладывая Татке на тарелку ещё одну сосиску. – Деда кормить надо, лечить надо, а пенсию ему, сам знаешь, никто не даст. Хорошо, живой вернулся. Мать вон, после лагеря недолго протянула, и Деду немного осталось. Не выкинешь на улицу…
Отец коротко матюгнулся и закурил.
- А я что, виноват, что его по лагерям мотало? Чо, я теперь его кормить должен, лишенца?
- Сам знаешь, кто виноват! Всех нас по лагерям… – тут Тётка запнулась и строго поглядела на Татку: – Чо сидишь, уши развесила? Бери сосиску и дуй в комнату!
Для верности она легонько придала Татке ускорения подзатыльником.
Девочка схватила остатки сосиски в руку и, соскользнув с табуретки, убежала в коридор. Тётка плотно прикрыла дверь и стала что-то тихо и сердито выговаривать Отцу.
Татка заглянула в комнату к Деду. Он сидел у окна и курил, в руке была книжка.
- Деда, можно?
Дед поднял глаза от книги, на лице мелькнуло подобие улыбки:
- Иди, иди сюда…
Татка шустро подскочила и влезла к нему на колени, дожёвывая вкуснятину.
Деда она любила. Хоть и пахло от него махоркой и ещё чем-то несвежим, подкисшим, но девочка точно знала, что от вкусно пахнущей едой Тётки и от Отца можно быстро схлопотать шлепок по заду, а от Деда – никогда.
- А что ты читаешь? – она погладила рукой книжку.
- Да… – Но Татка не дала старику договорить:
- А я тоже буквы знаю и уже немножко умею читать! Меня Аня научила. – Девочка гордилась своей старшей сестрой, которая уже училась в школе и была «умнее прохвессора», как говорил Отец.
- Белка ты моя… – Дед сощурился, затушил самокрутку в железной банке из-под тушёнки и развернул книжку: – Ну-тка… Что за буква?
- Че! – Бойко ответила девочка.
- А это?
- А!
- Это?
- Рр-р-р… – грозно зарычала Татка. Дед засмеялся. Дальше она называла буквы сама, не дожидаясь дедовых вопросов:
- Лэ, мягкий знак, Зэ, а это Дэ, А, Рэ, Вэ, И, Нэ!
- Бека ты моя… – Дед широко улыбался, обнажая сероватые дёсны с остатками зубов, – смышлёная какая… А как всё вместе?
- ЧэАр… – Татка силилась сложить в слоги, но язык упрямо не желал выговаривать сложно слово.
- Чарльз, – подсказал Дед.
- Дар-вин! – дальше девочка прочла сама. – А кто это?
- Был такой… – Дед закряхтел, усаживая поудобней ребёнка на коленях. – Он думал, что все люди произошли от обезьян.
- Ну… – задумчиво протянула Татка, – может, и не все… А вот Сашка из нашего садика – точно от обезьян! У него такие уши! – она подставила ладони к ушам, – и рожи он корчит – ну точно обезьяна!
Дед опять улыбнулся и погладил её по голове.
- Дед… – Татка вдруг заговорила шёпотом, чтобы не услышали Тётка и Отец на кухне. – А мамка говорит, что ты при немцах старостой был и тебя за это потом в тюрьму посадили…
Он посерьёзнел.
- Правда, белка моя, правда…
- Ну так как же так, Дед? – Татка с отчаянием и надеждой заглянула ему в слезящиеся глаза: – Немцы же плохие, а ты – хороший! – В глубине души девочке очень хотелось, чтобы Дед не по своей воле был старостой, а его заставили, и она очень хотела услышать это от него.
- Общество выбрало… – виновато улыбнулся Дед. – Кто-то же должен был за порядком следить. А меня уважали. Вот общество и выбрало, а я против не пошёл...
«Точно, заставили!», – облегчённо подумала Татка, а вслух сказала:
- Злое оно, это твое общество!
Дед вздохнул.
- Нет, не злое… Глупое… Все же лучшей жизни хотели, чтоб порядок был… А вон как вышло.
Он закашлялся, опустил Татку на пол с колен, сплюнул в жестяную банку с окурками чем-то серо-жёлтым.
Девочке вдруг стало его до слёз жалко. Она порывисто обняла его за коленки и уткнулась в них головой. Потом подняла её и серьёзно сказала:
- А я, Дед, всё равно тебя люблю! Пусть они что хотят говорят!
Старик молча улыбался и гладил её по белобрысой голове. Рука была жёсткая, гладил он неумело, но ребёнку эта корявая ласка была дороже всех Тёткиных сосисок.
- Дед, а ты с немцами как разговаривал? По ихнему? – Татка снова перешла на шёпот.
- По-немецки и разговаривал, а как же…
- А кто же тебя немецкому учил?
- Так мать и учила. И немецкому, и французскому. Языки мать хорошо знала, песни нам пела – я и запомнил… А потом меня в Петербурх учиться отправили, в гимназии уже и грамматику освоил. А в университете английскому обучили. – Дед потянулся было к стакану с махоркой, но передумал.
- У нас, белка моя, семья была образованная. Это своих я выучить не сумел… – Он с горечью посмотрел на дверь, за которой слышалась ругань Тётки и Отца. – Всё советская власть, будь она неладна, отобрала, нет жизни русскому человеку… Только ты, белка моя, помалкивай, слова мои никому не повторяй, а то и тебе жизнь испортят. Поняла?
- Поняла… – Татка притихла, вдруг поняв, что узнала какую-то страшную тайну, из-за которой жизнь её, и без того невесёлая, может стать ещё тяжелей.
- А маму твою как звали? Она из Франции? Откуда она французские песни знала?
Дед засмеялся. Закашлялся.
- Нет, белка моя, мать моя, твоя прабабушка, – русская женщина. Но ты много вопросов задаёшь, а много будешь знать – плохо будешь спать…
- Вот ты, Дед, знаешь много, а спишь хорошо! Я слышала, как ты храпишь… – девочка недоверчиво сощурила глаза.
- Ну, иди, иди уже, – дед развернул её в сторону дверей, – вон, Лёнька уже зовёт тебя.
За дверью, действительно, недовольно бурчал Отец.
- Наташка! Куда подевалась? Иди, одевайся… домой едем.
Татка сделала пару неуверенных шагов к двери, потом обернулась и бросилась Деду на шею:
- Дед, ты приезжай к нам! Ты хороший, я тебя ждать буду!
Дед снял с себя детские ручки, отвернулся, покашлял, смахнул что-то корявым пальцем с глаз и, не глядя на девочку, ответил:
- Иди, белка, иди… Лёнька ругаться будет.
Прощаться с сыном и внучкой он из комнаты не вышел.
+ + +
Дед умер 1 января.
На похоронах суровая Тётка была как-то очень ласкова к Татке и, вытирая слёзы кончиком платка, говорила её Матери:
- Утром позвал, воды попросил… Я ему отнесла воды-то, он и говорит: «Всё, Машка, не встану уже, отхожу я…», а я ему: «Папаш, может, рюмочку тебе, а не воды?» – «Нет, – грит, не надо рюмочку, трезвый хочу перед Богом встать».
Я ушла, обед разогрела, с кухни кричу: «Папаш? Щей принести?» – А он молчит… Заглянула к нему – а он уж и кончился…
А Татка всё смотрела на холмик мёрзлой земли вперемешку со снегом и врытый в него бетонный столбик, пробуя прочитать надпись на нём:
- Бо-ро-ве-вик… Боровик, Ал-лек-сей…
А отчество всё никак не могла прочесть. Трудное отчество – Константинович.
Наталия ПОЛЯНСКАЯ-ТОКАРЕВА