Чёрный ворон

…В тот раз мы разговаривали часа два. Сидели на его кухне друг напротив друга. На столе лежала книга, которую Павел Адельгейм читал до моего прихода. Мне было ужасно интересно, что это была за книга.

Когда о. Павел на минуту вышел, я попытался прочесть – кто автор? Оказалось, Карел Чапек.

Минут через пятнадцать о. Павел вдруг раскрыл книгу Чапека и стал читать мне весёлый рассказ. И пока весь не прочёл – не остановился.

Он мог быть весёлым. Даже озорным. Но это не было поверхностное озорство. В его юморе не было цинизма.

Когда о. Павел заговорил о священнике, который использует алтарь действующей церкви как хранилище для своих хозяйственных пакетов, то начал сердиться. В таких случаях он шутить не мог.

Кто был на кухне о Павла Адельгейма, тот знает – кухня находится немного ниже, чем комнаты и коридор. Туда надо спускаться.

У Павла Адельгейма не было ноги, но он – немолодой человек – и на одной ноге привычно легко мог оказаться внизу, почти перелететь. Он умел быть легким.

Но и тяжелым он тоже мог быть. Тяжелым для тех, кто, по мнению о. Павла, разрушал соборность Русской православной церкви.

И тогда о. Павла с места сдвинуть было невозможно. Он твёрдо стоял на своём. Особенно когда это касалось его прихода, школы регентов, приюта – в общем, того, что он создал или воссоздал. Того, что сознательно разрушали на его глазах.

Виделись мы с о. Павлом нечасто. Обычно – где-нибудь в филармонии или библиотеке. Он ценил слово. Знал музыку.

Тем больнее было то, что его медленно убивали – словами и делами.

Последние годы прошли в судах.

Павел Адельгейм не ожесточился, но и равнодушным не стал. Он до конца остался самим собой. Таким, каким, наверное, хотел видеть его отец, Анатолий Павлович, расстрелянный большевиками. Таким, каким хотела видеть его мама, Татьяна Никаноровна, тоже репрессированная при Сталине.

Было бы удивительно, если бы те, кто ненавидел о. Павла при жизни, успокоились после его смерти хотя бы на неделю.

Теперь эти люди пишут, что о. Павла убили свои, чтобы устроить революцию и свергнуть Путина и патриарха Кирилла. Ни больше, ни меньше.

Вот где настоящее сумасшествие. И ведь человека, делающего такие заявления, невменяемым не признают.

«Человек, «принесенный в жертву», является оптимальной фигурой- диссидирующий священник, заказчиком убийства которого можно будет выставить и «кровавый режим», и «кровавую Патриархию», – написал некто Кирилл Фролов в своём «ЖЖ» «Воцерковлённые политики». – А без «кровавой жертвы» «кровагого режима» и «кровавой Патриархии» народ на баррикады не вытащищь. Не надо недоценивать цинизм богоборцев, готовящих «навальную революцию» 9 сентября».

И так далее – про «сакральную жертву», штурм Кремля и Данилова монастыря «под иконами убиенного убиенного о. Павла Адельгейма».

Такие высказывания можно было бы не заметить, если бы не о. Павел. Он ведь не любил отмалчиваться. Если бы любил, то был бы, наверное, сейчас жив, сыт, благополучен, как многие другие священники.

Но у о. Павла было своё понимание благополучия.

«Священник должен быть пастырем, – говорил Павел Адельгейм. – Он должен заботиться о своей пастве, а сегодня у священника отнята всякая возможность что-нибудь делать. В девяностые годы такая возможность появилась – на очень небольшой срок. Тогда многие священники занялись активной деятельностью, создавали приюты, школы, библиотеки, пытались заниматься помощью заключенным, больным. Причем, это была очень широкая инициатива. Но что потом последовало?»

О том, что последовало потом, несколько лет назад рассказала супруга о. Павла Вера Адельгейм: «Каждый раз, когда у нашего дома останавливается автомобиль, приходит письмо или звенит звонок, у меня падает сердце, как во времена арестов 1937 года. Память, память смертная, не покидает ни днем, ни ночью…».

Семья о. Павла понимала, что в обстановке ненависти, созданной вокруг них, возможно всякое.

Но страха у Павла Адельгейма не было. Если бы был, то был бы осторожнее. Перестал бы издавать книги и вести блог, перестал бы отвечать на вопросы журналистов, перестал бы говорить то, что думает. Например, это: «Устав РПЦ государством не зарегистрирован. На него ссылаются суды, но, тем не менее, это незаконный устав».

Но о. Павел по-прежнему верил в то, что возможно взаимная любовь между священником и паствой.

Ему было очень больно не только в последний миг жизни. Ему часто было больно. У него сердце разрывалось от того, что происходит вокруг.

Он с недоумением смотрел на некоторых священников. «Народ для них – лишний, – говорил о. Павел. – Он ни к чему. Народ только время отнимает. Надо заниматься пастырскими обязанностями. А когда нет народа, то никаких пастырских обязанностей не надо. Живи себе в свое удовольствие, получай средства. Средства ведь не от народа идут. Средства, в основном, идут из государственного бюджета…».

Человеку с такими взглядами в нынешней РПЦ было трудно. Но он терпел, держался. Его пытались оскорбить, но сделать это было невозможно.

Когда российские законодатели всерьёз заговорили об «оскорблении чувств верующих», о. Павел написал в своем блоге: «Теперь Дума возводит «чувства верующих» в ранг ценности, которую должен защищать уголовный закон РФ. Остается непонятным, почему «чувства верующих» возведены в особую категорию среди прочих чувств: эстетических, родительских, творческих, патриотических и проч. Конституция РФ признает недопустимой дискриминацию в области социальной, национальной, расовой, религиозной.

Совершенно безумной кажется дискриминация, вторгшаяся стальными наручниками во внутренний мир человека, в его чувства, мечты и надежды. Это область ума и сердца, в которую можно входить только со свободного согласия самого человека».

Во внутренний мир Павла Адельгейма государство с его наручниками пробиться так и не смогло.

Было бы безумием думать, что три четверти века, которые прожил на земле этот человек, прошли даром.