Войну выиграли дети

О детях войны чаще вспоминают в спекулятивных целях, например, перед очередными выборами. Будущие избранники, знают, что недовольных теперешней жизнью среди переживших военное лихолетье, остается еще больше, чем непосредственных участников сражений. Вот и обещают разные материальные и социальные блага, явно не выполнимые. Так может быть, все-таки пришла пора обратить внимание на бывших детей, нынешних стариков, которые когда-то оказались сваленными на обочину войны. И там же забытыми!

Мне не нравятся общие рассуждения по проблеме малолетних тех лет. Потому что каждый ребенок – это отдельная судьба со своими бедами. Поэтому я, с позволения уважаемой «Псковской губернии», поведаю о своем военном детстве и его последствиях.

Оккупация. День первый

Мне шел пятый годик. Но все четко запомнилось и хранится в памяти до сих пор. В нашей деревне Устиново Новоржевского района все думали, что немцы появятся с запада. Потому укрытия сооружали на восточном склоне горы, именуемой Крутиком. Там можно было вырыть глубокие подземные пещеры. Но никто не знал, где и как прятаться от врагов. Мой дед Федя, воевавший с германцами в первую войну, советов дать не мог, на фронте все было по-другому. Немцы наступали стремительно, и шестнадцатого июля заняли деревню.

Владимир Фёдоров с 1975 по 1990 годы работал в «Псковской правде».

Дом Феди Капраленка был крайний. Мужик самостоятельно соорудил небольшой окопчик. В нем и спрятался с пятилетним Борей, привезенным родителями из Ленинграда на лето. Сидели долго и тихо. Через щель в потолке видно было яркое солнце, заливалась какая-то птаха. Тишина.

Мальчишке стало невтерпеж в тесной яме. Федя и сам подумал: может, опасность уже миновала. Разрешил внуку посмотреть, что там наверху. Но только мальчик высунул голову, как тут же раздался выстрел. Солдат стоял недалеко – на дороге. Пуля попала точно в голову. Боря не издал ни звука, рухнул в яму. Кровь ручьем бежала по лицу. Дед пытался зажать рану рукой. Но Боря был мертв. Мой ровесник!

Федор Павлович, позабыв об опасности, понес Борю в дом. Потом устиновцы видели, как он, обезумевший, метался по деревне, от одного мужика к другому, собирая вокруг себя народ, словно на помощь. Наконец, со страшным мужским рыданием рухнул на землю. Никто не мог его успокоить. Разве что родная земля.

Так, с гибели ребенка, началась наша жизнь в немецкой оккупации. И пришла лютая ненависть к захватчикам. Фашистам старались мстить, где только возможно. Многие парни и подростки уходили в партизанские отряды. Боря был первой фашистской жертвой в нашей деревне. Но не последней. В первую же осень после изгнания немцев на мине подорвались Жоржик Кругликов и Женя Грошков. Они думали, что умеют обращаться с таким оружием. Но не получилось… Дружков–соседей хоронили в один день.

Инвалид в утробе матери

Мои родители узнали о начале войны в Москве за праздничным столом у папкиного брата Мити. В гости приехали, чтобы чуть передохнуть перед сенокосом, да забрать на каникулы племянницу Тосю. А тут по радио такое сообщение!

Журналист Владимир Фёдоров и писатель Валентин Курбатов. 1977 год.

- Я так ужахнулась (мамино слово), – рассказывала потом мама, и, видно, со страха схватилась за живот, где уже росла доченька. Может тогда, и повредила плод…

В конце осени родилась инвалидом моя сестренка – со сросшимися на ручках пальчиками. В нормальных мирных условиях хирурги могли бы сделать ювелирную операцию. Но хозяевами в крае были уже немцы, своих больниц не существовало. Такой была трагедия в жизни самого маленького человечка. Тоже дитя войны.

В мои ребяческие военные годы я был свидетелем смерти бабушки Анисьи, папиной сестры Ольги, где-то в блокадном Ленинграде сгинула вторая сестра Марфа вместе с дочерью Валей. Вот такой родни лишила меня война.

С приходом освободителей покой в нашей деревне не наступил. Летом 1944 года всех устиновцев выселили в район села Веска, потому что рядом с нами продолжались бои за освобождение Пушкинских Гор, и была угроза для мирного населения. Всех погрузили в военные полуторки и отвезли в уцелевшие деревни. При снятии с машины беспомощной бабушки и меня, ребенка, я упал и сильно ушиб спину. Видимо, эта травма и сделала меня инвалидом на всю жизнь.

К счастью, выселки продолжались не долго. В сожженном фашистами Устинове всем надо было начинать жить с ноля. Дед присмотрел в бывшем песчаном карьере подходящее углубление, соорудил подобие крыши, сложил из кирпичей примитивную чугунку. В яме и стали жить. Другие мужики и бабы выкопали землянки.

Нашей семье повезло. После пожара сохранился капитально сложенный высокий каменный фундамент. Мужики положили наверх три венца, навели временную крышу, поставили чугунку, соорудили нары для сна. Наше жилье считалось лучшим в деревне. В углу подвала были установлены жернова, которыми пользовались все, кому было что молоть.

В таких условиях начала быстро развиваться моя болезнь еще не имеющая названия. Боли в спине становились все нестерпимее. Лекарств не было. Только мамины руки могли облегчить страдания.

Осенью сорок пятого уже надо было в школу. Папка с мамкой толковали мне о том, что нездоровому ребенку учиться надо обязательно. Первые послевоенные классы разметили в уцелевших избах в дальних от Устинова деревнях – Литове и Седухине. Только позднее оборудовали школу в одном из барских зданий в Алтуне.

Но мне, не признанному инвалиду, с каждым годом все труднее было преодолевать эти три километра. Не помогали купленные отцом велосипед, лыжи. Зимой мама с помощью других школьников возила меня на саночках. Один сезон родители снимали койку с кормежкой у тети Кати, что жила рядом со школой. В чужой семье видели мои мучения.

Надежды на то, что все пройдет само собой, не оставалось: рос горб на спине, нестерпимее становились боли. В шестнадцать лет районные врачи, наконец, направили меня в Псков, на консультацию в костно-туберкулезный диспансер. Предположение оказалось верным, и отослали меня в Печорскую больницу с таким профилем. Не было тогда эффективных лекарств от туберкулеза.

Пичкали нас большими дозами лекарств и ни в коем случае не разрешали вставать с постели. Тогда узнал я, что такое костный туберкулез. Это когда коварная палочка Коха разъедает кости. В Печорской лечебнице работал тогда рискованный хирург (запомнил его фамилию – Волчонок). Он помогал мне. На какое-то короткое время мне сделалось так легко, и я поверил, что могу выздороветь. Но то была лишь короткая передышка. Незримая палочка продолжала разрушать позвонки, а потом добралась до правого колена. У Волчонка, специализировавшегося на новых болезнях, в Ленинградском институте хирургического туберкулеза уже были знакомые врачи. Туда он меня и направил. Потом 2-3 раза навещал.

И дальше у дитя войны будет не продолжение биографии, а начнется долгая история болезни. Семь лет безвылазно провел я в институтских, больничных, санаторных палатах. Перенес шесть сложнейших, рискованных операций под общим глубоким наркозом, когда на нос накладывают марлевую маску и льют на нее эфир. Раз за разом искусные хирурги выскребали старые и новые туберкулезные очаги, заполняли пустоты лекарствами. Единственным антибиотиком тогда был пенициллин. К сожалению, помогал он недолго, палочки быстро привыкали к нему. На мое счастье, к концу лечения появился тетрациклин. До сих пор меня удивляет, как аккуратно работали на позвоночнике хирурги, умудряясь не нарушить важные нервы.

В институте и других профильных лечебницах узнал я, как много в стране мне подобных – хромых, горбатых, скрюченных… На всю жизнь ставших несчастными! Вот что натворила проклятая война! Нельзя оставлять целое поколение соотечественников на обочине.

Особого внимания заслуживают дети, пережившие оккупацию.

Не могу не затронуть попутную тему. И к здоровым, и больным юношам и девушкам приходит пора влюбленности. Наша среда не была исключением. Мальчишки мучились тем, что не смели даже приблизиться к нормальным ровесницам, ещё большую ущербность чувствовали обезображенные туберкулезом девочки, которым, может быть, не суждено было стать мамами.

Что за обстановка была в туберкулезных лечебницах, населенных детьми и подростками? Нам не разрешалось вставать с кровати, ходить. Лежа ели, учились с приходящими педагогами. Аттестат о среднем образовании получил там же, не поднимаясь с постели.

С лечебным институтом распрощался на двадцать четвертом году жизни. Так «благополучно» закончилась история болезни. Это ничего, что за ворота института вышел на костылях с горбатой спиной и без коленного сустава, в очках из-за посаженного лекарствами зрения. Рад был тому, что боли стали вполне терпимыми.

Но по тогдашним правилам в разряд инвалидов я не попадал. Как и было заведено, покалеченным людям – прямой путь в бухгалтерию. Так получилось. После коротких курсов три года контролировал материальные ценности в исправительной колонии в Крюках. Как-то невзначай приобщился журналистике. По здоровью не подходил и к этой специальности. Но слишком желанным и увлекательным оказалось это ремесло. Постоянно хорохорился перед коллегами, в командировки ездил чаще других. Что касается здоровья, я научился дорожить тем, что с таким трудом удалось добыть в молодые годы.

Но как журналист, я остаюсь борцом за социальную и прочую справедливость. Эти мои откровения, исповедь, думаю, разделят со мной все теперешние старики, на долю которых выпало военное детство.

Как коренной 77-летний пскович, я хочу и имею право высказать свои недовольства и предложения местному и Российскому руководству. Возможно на эту, теперь уже малочисленную, группу людей обратят внимание, посулят какие-то материальные блага. Но законодателей почему-то больше волнует вопрос: к кому приравнять таких бывших детей – к участникам войны, труженикам тыла или к какой-то другой категории?

А почему не ввести новый правовой термин – ДЕТИ ВОЙНЫ? Хотя и с таким упрощением лично я не согласен, вспоминая годы оккупации нашей области и гибель трех устиновских мальчишек. Фашисты были хозяевами – властелинами на захваченной территории. А мы, значит, подневольными узниками. Не только малолетние дети, но и всё население. Не вижу логики у прежних законодателей, принявших документ о малолетних узниках фашизма. Неизвестно, кому больше досталось лиха – тем, кто был увезен в Германию, Латвию, Литву или тем, кто оказался в неволе в родной стране. Считаю, что в любом случае необходим быть индивидуальный подход.

Псковские дети войны заслуживают особого внимания, так как наша область дольше других находилась под оккупацией.

Внимательно слежу за сообщениями в прессе и на телевидении на эту тему. Сам пытаюсь участвовать и бороться за восстановления справедливости. Обращался с письмом в Госдуму, непосредственно к депутату от «Справедливой России» Оксане Дмитриевой. Ее выступления по социальным вопросам показались мне искренними, заинтересованными. Написал ей и о проблемах теперь уже небольшой группы бывших детей войны.

Ответ мне писал помощник депутата О. Дмитриевой, которой я доверился. В нем объяснялась партийно-политическая ситуация в стране и какие силы препятствуют решению названной проблемы. А мне-то, как автору обращения, хотелось прочитать хотя бы какие–то планы и обещания к конкретному сроку. Но отрадно уже то, что в Думе о нас помнят, и, можжет быть, к какой-нибудь юбилейной дате порадуют и ДЕТЕЙ ВОЙНЫ.

Сколько нас останется в живых к тому часу?

Победа нам в наследство

Заголовок для этой статьи («Войну выиграли дети») я позаимствовал у моего товарища по редакционной работе и по жизни, известного псковского писателя и публициста, моего сверстника В. Я. Курбатова, уроженца Пермского края. Там, на родине, в Чусовом, Валентин является Почетным гражданином города (напомню нынче у него юбилей – семьдесят пять лет!).

До этих глубинных областей Предуралья докатилось эхо войны. Недавно Валентина Яковлевича пригласили в Общественную палату РФ прокомментировать законопроект о статусе детей войны. Привожу цитату из его выступления: «Я стоял возле сломанного подсолнуха, а мимо проезжающие солдаты бросали мне звездочки, деньги, кусочки сахара. Я почувствовал себя дитём нашей армии. В этом и была наша работа. Война была выиграна, потому что мы жили!».

В продолжение этих мыслей сошлюсь на высказывание моего отца Михаила Федоровича, участника освобождения Пушкинского края, в том числе самого Пушкинского заповедника. Со мной, уже взрослым сыном он был откровенен: «Нас посылали в бой с призывом: «За Родину, за Сталина!». А у меня перед глазами были только ты с маленькой Надей, все теснее прижимающиеся к мамке. В этом заключался мой смысл борьбы за Родину. По человеческим меркам – самый высокий…».

И потому одержанная в войне Победа по праву и справедливости должна передаваться в наследство ДЕТЯМ ВОЙНЫ. Они же станут и хранителями этого бесценного исторического наследия.

Хочу, чтобы эти мои откровения прочитали депутаты Псковского областного Собрания. Наша область – одна из самых пострадавших в оккупации. Не учитывать этого местным законодателям нельзя. Надо ставить вопросы перед общероссийским руководством. Следует поторопиться, так как народ этот вымирает. Очень быстро.

Владимир ФЁДОРОВ,
журналист, инвалид военного детства с 7 лет.
Деревня Устиново, Новоржевский район Псковской области