Татьяна Ворожейкина: «Если бы Путин отменил выборы сейчас, то страна, я думаю, это проглотила бы»

Один из самых известных специалистов по авторитарным режимам, социолог и независимый исследователь Татьяна Ворожейкина рассказала «Псковской губернии» о специфике авторитаризма в России и в странах Латинской Америки

16 июня с подачи экономиста Евгения Гонтмахера российские СМИ начали рассуждать о возможных досрочных выборах президента России, которые Владимир Путин может провести, пока его рейтинг пребывает «на гребне волны». «Псковская губерния» накануне побеседовала с исследователем Татьяной Ворожейкиной, которая тоже уделила отдельное внимание институту выборов в стране, а также особенностям и природе авторитарного режима в России времён Владимира Путина.

«В российском обществе нарастает имперская обида, смешанная с завистью»

Независимый исследователь Татьяна Ворожейкина. Фото: «Коммерсантъ»

– Татьяна Евгеньевна, в ваших работах часто сравниваются авторитарные режимы Латинской Америки с режимом Владимира Путина. Насколько корректно такое сравнение? Что оно может дать? Ведь, как говорил Фёдор Тютчев, «умом Россию не понять…»

– Я думаю, что сравнение России с другими авторитарными режимами имеет серьёзный смысл, потому что это позволяет понять закономерности развития таких режимов, их «жизненный цикл», который состоит из следующих фаз: рождение, существование и деградация. Я начну с особенностей России, которые нужно иметь в виду, сравнивая ее с другими авторитарными режимами. Уникальность России заключается в двух вещах.

Во-первых, российский авторитаризм - единственный режим, возникший в результате разложения тоталитаризма. Все другие тоталитарные режимы - их было два или, точнее, «полтора» (германский и итальянский) - были разгромлены в результате военного поражения. Их репрессивный аппарат, который являлся основой режима, был уничтожен. В России этого не произошло. Советский режим опирался на два стержня: на партию и политическую полицию. Партия рассыпалась, а ее наследница КПРФ уже не имеет никакого веса во властной структуре, а вот репрессивные структуры не только сохранились, но и заняли центральное место во властной конструкции. Они контролируют политическую власть и наиболее прибыльные сферы экономической активности. Одни и те же фигуры – Путин, Сечин, Якунин и др. – олицетворяют единство власти и собственности на персональном уровне. С приходом Путина к власти именно репрессивные структуры стали главным стержнем авторитарного режима.

Во-вторых, Россия – единственная из империй, распад которой не завершился до конца двадцатого века. Авторитарный режим считает себя наследником этой империи, как бы она ни называлась - Российская империя или Советский Союз. В российском обществе сохраняется, а в последнее время нарастает имперский «ресентимент», иначе говоря, обида, смешанная с завистью. Это обида на тех, кого считают ответственными за распад великой страны, за «унижение» России - речь идет, конечно, о совокупном Западе, и одновременно - зависть к условиям жизни на Западе. Этот комплекс сочетается с психологическим отторжением западных ценностей. Ни один авторитарный режим в ХХ веке не имел такого наследия в виде имперского ресентимента, имперских фантомных болей, как российский. Это наследие, как мы видели на примере последнего года, является важнейшим рычагом укрепления авторитаризма.

За исключением этих двух позиций - разложения тоталитаризма и империи - российский режим сложен из тех же самых элементов, «кирпичей», что и другие авторитарные режимы.

– По каким критериям следует сравнивать авторитарные режимы?

– Я бы выделила две основные оси, по которым можно сравнивать различные типы авторитарных режимов. Первая ось - это степень институционализации авторитаризма, то, в какой мере он создает собственные институты или использует псевдодемократические институты. Вторая ось - степень единства власти и собственности. В рамках этой системы координат можно говорить о трех основных типах авторитарных режимов в Латинской Америке в ХХ – начале ХХI вв.

Первый тип – это традиционалистские режимы в Центральной Америке в 1960-1980-е годы, а также в 1930-е годы в Венесуэле и Колумбии. Традиционалистские режимы были наименее институционализированы. Они были основаны на личной власти диктатора и починенной ему узкой группы приспешников, на которую он непосредственно опирался. Диктатор зачастую имел титул “национального лидера”, “вождя нации” и т.п. Вторая характеристика этих режимов – это персонифицированное в лице диктатора и его ставленников единство власти и собственности.

Второй тип - популистские режимы (Хуана Доминго Перрона в Аргентине, Жетулиу Варгаса в Бразилии, Ласаро Карденаса в Мексике в середине ХХ века или Уго Чавеса в Венесуэле в конце ХХ – начале ХХI века). Популистские режимы осуществили в своих странах первую фазу импортозамещающей индустриализации, резко расширив внутренний рынок за счет повышения уровня жизни трудящихся города. Это режимы были как авторитарными, так и демократическими. Они были персоналистскими, как в Аргентине и Бразилии, или вполне институционализированными, как в Мексике, где каждые шесть лет сменялся президент и обновлялся состав правящей группы, занимавшей ведущие государственные, партийные и экономические должности. Для популистских режимов также была характерна высокая степень единства власти и собственности, хотя это не носило столь персонифицированного характера, как в традиционалистских режимах.

Третий тип - авторитарно-бюрократические режимы, или, как их иногда называют, режимы авторитарной модернизации. Речь идет о военно-гражданских диктатурах в Бразилии, Аргентине, Чили, Уругвае в 1960-е – 1980-е гг. Экономическая политика этих режимов углубляла неравенство в распределении доходов и социальное исключение и была противоположна политике популистских режимов, которые перераспределяли доходы и успешно интегрировали городских трудящихся в экономку и общество, превращая их в политическую опору режима. Авторитарно-бюрократические режимы в Бразилии и Чили смогли добиться экономического успеха, резко увеличив норму накопления и снизив уровень реальной заработной платы на треть. Важнейшим средством их социальной политики на первом этапе были репрессии, разгром профсоюзов. По словам тогдашнего лидера чилийских христианских демократов Радомира Томича, цены на все товары в Чили после переворота 1973 г. определял рынок, кроме цены на рабочую силу, которую определял пулемет. Это очень ёмкая характеристика той атмосферы, в которой осуществлялась экономическая либерализация в Чили.

Степень институционализации этих режимов была различной. Наиболее институционализированным был авторитарно-бюрократический режим в Бразилии в 1964-1985 гг. С 1968 г. президентом страны каждые пять лет становился генерал, старший по званию и выслуге лет в вооруженных силах. Кроме того, проводились парламентские выборы, в которых участвовали две разрешенные режимом партии – проправительственная и оппозиционная. Выборы не имели никакого отношения к реальной смене исполнительной власти, которая осуществлялась в соответствии с военной иерархией. Тем не менее существовали институты, которые затем облегчили переход от авторитарного режима к демократическому.

«Мне вообще трудно назвать государством то, что у нас принято этим термином обозначать»

– А зачем авторитарному режиму проводить выборы, если они являются фарсом, как в Бразилии времён диктатуры, так и в России? Почему бы, например, не назначить Путина пожизненным президентом или царём?

– В принципе можно, конечно, такие примеры тоже были. Но Россия, на мой взгляд, это как раз пример неинституционализированного авторитарного режима. В Бразилии, если оппозиция побеждала на парламентских выборах, как это произошло в 1974 г., то ее представители занимали руководящие посты в Палате депутатов Национального конгресса и участвовали в законодательном процессе.

– И это была реальная оппозиция?

– В оппозиционную партию вошли люди из бывших оппозиционных партий, те, кто не был поражен в политических правах и мог заниматься политической деятельностью. Однако наиболее видных представителей оппозиции военный режим лишил такого права, многие были вынуждены уехать из страны, а некоторые были физически уничтожены.

– То есть смысл выборов в данном случае - это легитимация режима?

– Да, смысл выборов в условиях авторитарного режима - это легитимация существующей системы власти в глазах населения. На мой взгляд, Путин не мог до последнего времени отменить выборы, потому что он пришел к власти как бы на выборах, хотя фактически был назначен Ельциным, и у него была легитимность избранного президента. В 2014 году он, по словам Николая Петрова, сменил ее на легитимность военного лидера, который аннексировал Крым, оказывает военную поддержку пророссийским сепаратистам на Донбассе, поднимает Россию «с колен». Если бы он отменил выборы сейчас, то страна, я думаю, это проглотила бы. Однако потребности в этом нет, следующие выборы Путин также, по-видимому, выиграет без явных фальсификаций, сохраняя одновременно конституционную легитимность своей власти.

– А как же аномально высокая степень поддержки Путина в некоторых регионах России, которую он получил в 2012 году? Кроме того, выборы – это не только подсчет голосов, а институт, который включает в себя регистрацию кандидатов, доступ кандидатов к СМИ и т. д.

– Согласна, но в целом подсчёт был довольно честным, за исключением некоторых специфических регионов. Действительно, выборы в условиях демократии – это игра по общеизвестным правилам, но с неизвестным результатом. У нас, напротив, это игра с известным результатом по правилам, которые каждый раз меняются в интересах власти. Например, нужно было обеспечить большинство «Единой России» - ввели пропорциональную систему. Выяснилось, что популярность «Единой России» снижается, - вернулись к смешанной системе и т.п. Это игра без реального допуска оппозиции к выборам либо с огромными препятствиями для нее. Это несправедливые, неравные и несвободные выборы, это выборы, в результате которых Путин получает устраивающее его большинство в Государственной Думе.

Если возвратиться к латиноамериканским сравнениям, то особый интерес для нас представляет авторитарно-популистский режим, просуществовавший практически весь ХХ век в Мексике. В 1934 году президент Карденас внес поправку в Конституцию, согласно которой президент избирался на 6-летний срок без права на переизбрание, исключая не только второй срок, но и любое возвращение на президентский пост в будущем. Это означало, что мексиканский режим, который великий перуанский писатель Марио Варгас Льоса назвал «совершенной диктатурой», обеспечил конституционную преемственность власти без политического кризиса, с которым сталкивается при смене правителя любой неинституционализированный авторитарный режим. Более того, каждые шесть лет в Мексике обновлялась элита, шла ротация, не было закупорки каналов вертикальной мобильности, которую мы сейчас наблюдаем в России. Наконец, в Мексике перспектива авторитарной власти не зависела от возраста или физического самочувствия верховного правителя.

– Власть стала неформальной структурой одного человека?

– Беда российского авторитаризма в том, что он неинституционализирован. В нём парламентские выборы не играют даже той формальной роли, которую они играли в 1970-е годы в Бразилии или во франкистской Испании. У нас власть сосредоточена в руках очень узкой группы людей, которая контролирует и политическую власть, и, как я уже сказала, наиболее прибыльные сферы экономической активности. Таким образом, Россия и по критерию единства власти и собственности ближе к наименее развитым традиционалистским режимам Центральной Америки. Например, клан Сомосы в Никарагуа или Трухильо в Доминиканской Республике владели своими странами как личной собственностью. Они были владельцами земель, наиболее прибыльных промышленных предприятий, газет и т.д. Россия, конечно, гораздо больше, но и у нас страна, по сути дела, находится в собственности федеральной, региональной и местной власти. На федеральном уровне это контроль над основными ресурсами, прежде всего углеводородным сырьем. Но и спустившись «ниже» по административной лестнице, мы часто видим, что мэр города или губернатор области одновременно является и крупнейшим собственником. Таким образом, вместо ожидавшегося Пиночета мы получили, скорее, Трухильо.

Мне вообще трудно назвать государством то, что у нас принято этим термином обозначать. Государство в демократической системе - это система безличных институтов, которые действуют по общеизвестным и очевидным для всех правилам. Когда государственные институты подчинены частным интересам возглавляющих их лиц, то государства, по сути дела, нет. На его месте существует система фактически частной власти или, по словам аргентинского социолога Гильермо О’Доннелла, «голые», неинституционализированные властные отношения, где единственным ограничением власти служит она сама. Можно, конечно, сказать, что РЖД или Роснефть - это государственные структуры, но на самом деле они принадлежат своему менеджменту, своему руководству на правах фактической собственности.

– Согласны ли вы с тем, что выборы в России проводятся для Запада? Мол, у нас работает демократия...

– Несомненно, как и в Мексике в свое время, когда авторитарный режим регулярно проводил выборы. Это было в значительной мере адресовано великому северному соседу, а в России это послание Западу в целом.

– А зачем проводить выборы для Запада? Мы же игнорировали его, когда присоединили Крым. Это похоже на какой-то комплекс неполноценности: с одной стороны, мы делаем, что хотим, а с другой стороны, элита тянется к Западу, хранит там свои деньги, лечится и учит своих детей, проводит выборы для него...

– Если говорить о правящей верхушке и о Путине лично, то здесь, несомненно, присутствует комплекс неполноценности по отношению к Западу. Я тем не менее не могу исключить вариант отказа от выборов. Если под действием каких-то факторов режим начнет слабеть, то Путина могут объявить пожизненным лидером, и для этого не будет, как мне кажется, особых препятствий.

«Люди просто не могут допустить, что государственное телевидение может так беспардонно лгать»

– А вот как можно охарактеризовать население в авторитарных странах? Везде ли оно настолько безразлично и инертно к политической жизни? Каково отношение в других подобных странах к выборам, есть ли доверие?

– Население в условиях авторитаризма везде демобилизовано и запугано, особенно зависимые от государства слои общества. Чем больше они зависят от государства, тем больше они его поддерживают. Отвечая на вопросы социологов об отношении к тем или иным действиям власти, люди справедливо воспринимают их как вопросы о лояльности власти. «Поддерживаете ли вы политику России на Украине?» - это, по сути, вопрос о лояльности режиму, на который люди в условиях авторитарного режима в любой стране отвечают «да, поддерживаю». В 1983-84 годах в Бразилии появилось массовое демократическое движение в поддержку прямых выборов президента. Оно не увенчалось успехом: первые выборы, положившие начало возвращению страны к демократии, не были прямыми, но тогдашние опросы общественного мнения в Бразилии показывали очень высокий уровень поддержки военного режима.

Отношение к выборам вместе с тем отнюдь не везде является безразличным. Возьмем современную Венесуэлу, где существует авторитарно-популистский режим. И наш, и венесуэльский режимы опираются на зависимые от государства слои, грубо говоря, на «бюджетников» и противопоставляют себя людям с независимыми от государства доходами. Однако в Венесуэле оппозиция выходит на выборы, а граждане принимают в них активное участие. На последних выборах действующий президент Николас Мадуро победил с большим трудом. В странах с недавней историей авторитаризма или, напротив, с давней демократической традицией люди продолжают ценить выборы как средство воздействия на власть. Есть еще одна важная вещь: если люди от одного избирательного цикла к другому разочаровываются в выборах, то у них неизбежно растет апатия.

– Характерны ли для стран Латинской Америки, которые вы изучаете, всплеск ура-патриотизма и поиск внешних врагов? Или это симптоматично для нас из-за так называемого «Веймарского синдрома»?

– Да, конечно, характерно. Самый известный пример – война Аргентины против Великобритании за Мальвинские (или Фолклендские) острова. За месяц до начала конфликта журнал The Economist писал, что аргентинская экономика находится в таком состоянии, как будто страна только что проиграла воину. Чтобы компенсировать гражданам это плачевное состояние и отвлечь их внимание, аргентинский военный режим вторгся на Мальвины, начав войну против “британского империализма”. Надо сказать, что население поддержало эту военную авантюру, что, однако, военный режим не спасло: войну он проиграл, продемонстрировав, что может успешно воевать только с собственными безоружными гражданами, и через год бесславно рухнул.

Примерно в этом же ключе действует и нынешнее правительство Венесуэлы, обвиняя во всех своих экономических провалах американский империализм и тех, кто, по его мнению, выступает против режима за американские деньги. Это вовсе не наша придумка.

– Вопрос вдогонку: как с этой суперэффективной моделью «поиска врагов» и формулы «весь мир против нас» можно бороться? И надо ли?

– Конечно, нужно! Но нужно говорить со здравомыслящими людьми. Когда бабушка обвиняет лично президента Обаму в своей низкой пенсии, то с этим бредом невозможно бороться. Это очень тяжело, потому что многие люди старшего и среднего поколения смотрят телевизор, а его эффект, как заметил Виктор Шендерович, сравним с эффектом оружия массового поражения. Люди просто не могут допустить, что государственное телевидение может так беспардонно лгать. Я, однако, думаю, что ситуация будет меняться из-за ухудшения социально-экономического положения людей в условиях кризиса. Эффективность мобилизации под лозунгом «Крымнаш» будет неизбежно снижаться, она уже изнашивается, но все может измениться, если режим начнет новую внешнеполитическую агрессию.

– Чтобы понять природу путинского режима, нужно вернуться в прошлое. В чем вы видите причины провала демократического транзита?

– Я думаю, что основная причина провала демократического проекта заключалась в том пути перехода к рынку, который был выбран в начале 1990-х годов. Проблема заключается в том, что в России демократический проект был сведен к рыночному. Те люди, которые тогда стояли у власти и определяли экономическую политику, исходили из довольно простой идеи, которая в нашей стране удивительно живуча. Она заключалась в том, что главное - это провести приватизацию и построить рынок, а на основе рынка затем появится средний класс. И только на основе среднего класса можно будет потом переходить к демократии.

После 1991 года, и особенно после 1993 года не было проведено демократической политической реформы, не было даже попыток осуществления такой реформы. Более того, цель либеральных деятелей того периода (Гайдар, Чубайс и другие) заключалась в том, чтобы использовать реально существовавшие структуры власти, захватить их и с помощью этих структур осуществить приватизацию, дерегулирование экономики и переход к рынку.

В результате в 1990-е годы не было создано таких демократических институтов, которые представляли бы ценность для людей в качестве средства защиты своих интересов. Огромная часть населения, которая несла основные издержки и экономического кризиса, и экономических реформ как таковых (эти люди потеряли работу, сбережения и т.д.), не получила демократических каналов отстаивания своих интересов, в отличие от Бразилии, где после трансформации авторитарного режима эти каналы сформировались. Иначе говоря, демократия существует, если демократические институты, партии, выборы являются эффективными средствами для того, чтобы большинство населения через них отстаивало свои реальные жизненные интересы. В России такие политические институты в 1990-е годы созданы не были. Политика рассматривалась людьми, находившимися тогда у власти, исключительно как сфера управления, а не как сфера участия. Это - первая и главная причина, объясняющая, почему российское общество так легко отказалось от демократических институтов: они ничего не стоили и были скомпрометированы как орудия борьбы за власть между различными олигархическими группами.

Вторая, более сложная причина: не получилась не только демократия, не получился и свободный рынок, потому что для того, чтобы рынок функционировал эффективно, необходимо государство как система публичных институтов, а не как система частной власти. Нужен суд, нужны гарантии прав собственности. Предприниматель должен иметь какой-то длительный горизонт, чтобы на этом рынке работать. Такая система у нас не сложилась. Эти два фактора и объясняют причины провала перехода к демократии в России. Я больше скажу (это практически не понимается нашим либеральным общественным мнением): для того, чтобы рынок эффективно функционировал, нужна целая система институтов не только прорыночных, но и нерыночных, таких как профсоюзы, например. Для того чтобы люди могли цивилизованно отстаивать свои трудовые права, нужна система коллективных договоров, нужна система защиты заработной платы и т.д. В Бразилии такая система появилась, и это сработало. Это стало важнейшим средством поддержания равновесия в демократической системе. У нас нет ни только профсоюзов, которые могли бы защищать интересы трудящихся, у нас нет и левых партий, потому что КПРФ, например, по европейскому раскладу - это этатистская, правонационалистическая партия.

Я тем не менее оптимист. На мой взгляд, в истории нет никакой предопределённости. Есть, конечно, то, что в социальных науках называется «path dependence», то есть зависимость от траектории предыдущего развития. Это важный фактор в истории России, но я не думаю, что он определяющий. Я согласна с великим бразильским социологом и бывшим президентом Бразилии Фернандо Энрике Кардозу, который сказал, что люди создают структуры, а не наоборот. Если бы в начале 1990-х гг. было понимание того, что нужно сначала создавать демократические институты и что демократия - это не «что», а «как», что демократия - это не власть демократов, а прежде всего, система выборов и система прихода и ухода от власти, у нас была бы другая страна. Я помню, как после расстрела парламента в 1993 году числившийся тогда демократом Михаил Леонтьев кричал: «Пусть коммунисты не думают, что им когда-нибудь позволят вернуться к власти», - вот это у нас называлось демократией, но это не так. У нас не было понимания того, что демократическая трансформация - это важнейшая составляющая политической трансформации.

– Сингапур здесь не пример?

– Нет, потому что Сингапур - это маленькая страна. Я не думаю, что «модернизация по–сингапурски» могла бы сработать в стране с такой традицией частной власти, как Россия. Традиция непубличного государства, которое подавляет общество, складывается в России с последней трети 15 века, когда начала формироваться московская система, затем она развивается и усиливается в период Петра I. Иногда она ослабевает, как в период Александра I, но в конечном счете всегда доминирует. В такой системе так называемый «доброкачественный авторитаризм» неизбежно вырождается в систему личной власти и авторитарного частного контроля с огромным уровнем коррупции. Я об этом говорила, как попугай, начиная с середины 1990-х годов, но люди хотят слышать то, что они хотят слышать.

– Они хотят Сингапур и Чили…

– Да, это так, но у них будет непременно получаться Трухильо. Как говорил Виктор Степанович Черномырдин: «Что ни делаем — получается либо КПСС, либо автомат Калашникова». Путин типологически гораздо ближе к Николаю I, чем к Ли Куан Ю или Пиночету, так как президент России возглавляет непубличное, глубоко коррумпированное государство, основанное на единстве власти и собственности.

Беседовал Кирилл ГУСЬКОВ, специально для «Псковской губернии», Москва

Окончание следует.